колонии. По-моему, он уже понял, что его темные делишки меня мало интересуют, и слегка расслабился.

— Он что, сидит у вас? В восемьдесят два-то года?

— Да нет, он свое оттянул в… Дай бог памяти, в девяносто пятом году. Освободился, а идти ему некуда. Он один как перст, старый зэчара, ни кола ни двора, да и возраст. Куда он денется? На пенсию не заработал, всю жизнь по лагерям да тюрьмам. Да и туберкулезник он.

— И что?

— Ну и оставили его тут, при зоне. Дворником он тут. Возле бюро пропусков да вокруг ворот подметет с утра, мы и рады. Мы много платить не можем, МРОТ один. Кого на такие деньги возьмешь? Местные не хотят, им ездить далеко. А он эти копейки на махорку тратит, питается из нашей столовой. Спит в бытовке, много ли ему надо?

— А почему Николаев с ним общался? Что у них общего было при такой разнице в возрасте? Он Николаеву в отцы годится.

Замначальника хитро улыбнулся.

— Вот именно. Вы в точку попали. Можно сказать, родственники они.

— В каком смысле? — Я удивилась. — Что значит «можно сказать»?

— Ну, не в прямом. Мамонт с его отцом дружил, Лешу знал с малолетства. Они с его отцом вместе бежали из лагеря в сорок девятом году, прятались у жены Николаева— старшего, там и Леша родился, а через год и взяли их. Николаева-отца расстреляли, а Мамонт с тех пор Лешу опекал, как родного. — Замначальника колонии говорил про всех этих персонажей, не исключая и Механа, с такой теплотой, с какой говорят о собственных родственниках. Прямо семейные воспоминания, легенды, какие обычно рассказывают за вечерним чаем, демонстрируя пожелтевшие фото.

— И с ним можно поговорить, с этим Мамонтом? — не веря своему счастью, спросила я.

— А чего ж не поговорить?

Замначальника вызвал дежурного помощника.

— Как там Мамонт? Не спит?

ДПНК[13] неопределенно пожал плечами:

— Не знаю. Кемарит… А что ему еще делать?

— Скажи ему, что человек из Питера приехал, поговорить хочет.

— Это вы? — посмотрел на меня офицер.

Я кивнула.

— Ну пойдемте.

Я встала, взяв сумку. Офицер окинул меня недовольным взглядом и перевел глаза на начальника. Майор вздохнул, полез в ящик стола и выкинул оттуда раритетную коробку «Беломорканала». Я и не знала, что такие еще продаются. Он протянул коробку папирос мне.

— Для знакомства. Мамонту отдайте. Он только эти папиросы признает.

Я с благодарностью приняла коробку. У меня с собой, в моей вместительной сумке, прикидывающейся дамской, была припасена бутылка фирменной водки из Питера, но взять с собой сигарет или папирос в подарок я не догадалась. Ладно, Мамонт в силу преклонных лет явно не пьет, а если и пьет, то явно не «Посольскую», а самогон какой-нибудь, местную «табуретовку». Так что бутылку отдам майору, когда буду покидать гостеприимную колонию.

Держа в руках «Беломор», я проследовала за дежурным офицером. Он вывел меня из зоны, провел через бюро пропусков, выпустил в заднюю дверь в полукруглый аккуратный дворик и остановился перед крошечным вагончиком-бытовкой, окошки которого занавешены были трогательными вышитыми лоскутками. ДПНК прислушался и негромко постучал в дверь.

— Мамонт! — позвал он.

— Как его зовут? — успела шепнуть я, пока хозяин вагончика, шаркая слабыми старческими ногами, шел открывать.

Офицер пожал плечами.

— Мамонт и Мамонт.

— А имя?

— Фадеич, кажется. А имя я не помню.

Дверь, скрипя, медленно отворилась. Из темноты вагончика выглядывал совершенно сказочный старичок, невысокий, седой как лунь, весь буквально прозрачный от старости. Несмотря на жаркий день, он кутался в наброшенный на плечи тулуп, на ногах были огромные войлочные тапки.

— Мамонт, вот к тебе из Питера приехали, — отрекомендовал меня ДПНК. — Приглашай в гости.

Мамонт благостно кивнул и прошелестел:

— Милости прошу к нашему шалашу.

Он посторонился, давая мне пройти. Я оглянулась на офицера, но тот в гости к Мамонту не стремился. Помог мне подняться по хлипким ступенькам и пошел по своим делам.

Старичок провел меня в вагончик, где оказалось неожиданно чисто и уютно. Только неистребимый зоновский запах, напоминавший одновременно и о невкусной еде, и о дешевом табаке, и о несвежей одежде, царил и тут, в тщательно прибранном вагончике вольнонаемного работника, за пределами зоны. Аккуратно сложенные в углу, прямо у двери, инструменты — метла, скребок, лопата, слегка помятое ведро — свидетельствовали о том, что вольнонаемный работник недаром ест свою пайку размером в целый МРОТ.

Хозяин жестом предложил мне присесть на деревянный стул, явно сработанный еще во времени российской Империи, сиденье которого было покрыто лоскутным ковриком, выутюженным до белизны. Я осторожно присела к походному столику у окна, привинченному к стене. Хозяин поставил передо мной щербатую, но чистую кружку. Я уже поняла, что без чаепития не обойдется, и, спохватившись, протянула ему коробку папирос, которую так и держала в руках. Мамонт благодарно кивнул, но гораздо больше обрадовался, когда я, сообразив, что в моей сумке лежит шоколадка, которой меня заботливо снарядил в дорогу сыночек, достала ее и положила перед ним. Лицо старичка просветлело, он бережно коснулся шоколадки, но отдернул руку.

— Вы с этой сластью сами чаю попейте, — проговорил он, не сводя глаз с плитки в ярком фантике. — А то у меня разносолов нету, угощать вас нечем.

— Это вам. — Я подвинула к нему шоколадку.

— Из самого Питера?

— Из самого.

— Уважили, — тихо сказал он. — Так я ее приберу? К празднику…

И шоколадка мгновенно исчезла с моих глаз, я даже не поняла, как и куда. Не иначе, мой радушный хозяин срока свои тянул за карманные кражи, такую ловкость рук не получишь от природы.

— Извините, пожалуйста, мне имени-отчества вашего не сказали, — обратилась я к нему, чтобы как-то начать разговор.

— Мамонтом зовите. — Он присел напротив, на узенький топчан, стоящий вдоль стены, под старым-старым, протершимся до проплешин, бледно-розовым байковым одеялом; подозреваю, что все в этой хибарке, начиная от чашек и заканчивая вот этим куском байки с проплешинами, когда-то числилось имуществом колонии. А может, и до сих пор числится.

— Неудобно как-то…

— А чего тут неудобного? Я и сам забыл уже, как меня папка с мамкой называли. Мамонт и Мамонт.

— А почему Мамонт?

Мой собеседник вздохнул и приготовился обстоятельно рассказать мне о происхождении своего необычного прозвища.

— Я, милая моя, — начал он, прихлебывая чай из такой же, как и у меня, щербатой кружки, — к сорок девятому году уже три ходки имел за плечами. Вором был знатным, с малолетства…

Он скинул на топчан тулуп, приподнял полу клетчатой байковой рубахи, хоть и отглаженной, но явно ветхой, с обтрепавшимися